Картина голландского живописца Рембрандта ван Рейна “Возвращение блудного сына”. Размер картины 262 x 205 см, холст, масло. Из парижского собрания герцога Антуана д’Ансезюна в 1766 году.
Многократно используемая Рембрандтом в гравюре, рисунке и в живописи притча о блудном сыне находится в центре того понимания гуманности, которую олицетворяет дух Нагорной проповеди, с ее поэтической диалектикой греха и покаяния, уверенности в доверии и спасительной любви к ближнему, с ее антидогматической, действенно врывающейся в жизнь, поистине творческой солидарностью.
Поэтому не удивительно, что эта притча стала самой близкой темой Рембрандта. Эта картина, несомненно венчающая его позднее творчество и устремления, о покаянном возращении сына, о бескорыстном прощении отца, ясно и убедительно обнажает глубокую человечность повествования. .
В картине господствует “только одна фигура – отец, изображенный в фас, с широким, благословляющим жестом рук, которые он почти симметрично кладет на плечи сына. Этот же, изображенный со спины, стоит перед отцом на коленях, образуя с ним монументальную группу, которую можно было бы вылить в бронзе. Нигде с таким чувством не проявлялась объединяющая человеческая сила монументальных форм. Отец – полный достоинства старец, с благородными чертами лица, одет в царственно звучащие красные одеяния.
Но и эта монументальность у Рембрандта распадается, подмываемая мощным потоком человечности, изливаемой на этот, кажется, так прочно спаянный блок.
От благородной головы отца, от его драгоценного одеяния наш взгляд спускается к постриженному наголо, преступному черепу сына, к его беспорядочно висящим на теле отрепьям, к подошвам ног, дерзко выставленных навстречу зрителю, преграждая его взгляд… Группа опрокидывается в ее вершине. Отец, который кладет руки на грязную рубашку сына так, как будто он совершает священное таинство, потрясенный глубиной чувства, он должен так же держаться за сына, как и держать его…
Второстепенные фигуры братьев и сестер также присутствуют в картине, но не принимают никакого участия в действии. Они лишь на границе происходящего, лишь очарованные немые свидетели, лишь окружающий исчезающий мир…” . По мнению исследователя Боба Хаака, возможно Рембрандт “изобразил эти фигуры лишь эскизно, и другой художник закончил их”, в живописи же главной группы, как и в “Еврейской невесте”, неподражаемо объединились форма и дух.
Все здесь – действительно и в высшей степени символично: блокообразное и в то же время внутренне-неустойчивое, переливающееся из одного элемента в другой единство фигур отца и сына, ромбическое, напоминающее алмазную шлифовку обрамление головы сына руками отца, прощупывающий жест рук, этого незаменимого человеческого органа. “Все, что эти руки пережили – радости, страдания, надежды и страхи, все, что они создали или разрушили, что они любили или ненавидели, все это выражено в этом молчаливом объятии” . И, наконец, этот всеобъемлющий, полный утешения и прощения красный цвет плаща, звучная сердцевина рембрандтовского “завета человечеству” , этот догарающий след самоотверженной, гуманной души, этот призыв к действию, красный цвет надежды, многообещающий свет любви.
(2 votes, average: 2.50 out of 5)