В 1880 году Гоген написал обнаженную женщину – позировала ему служанка Жюстина. В этой обнаженной Гоген как нельзя более полно выразил то, что отличало его от импрессионистов. В самом деле, трудно найти что-либо общее между женщиной, сидящей на краю дивана и склонившей безрадостное лицо над тканью, которую она штопает, и обнаженными женщинами Ренуара, с их цветущей и сверкающей плотью! Кисть Ренуара ласкает поверхность кожи.
Под кистью Гогена сквозь формы тела проступает душа.
Ренуар и другие импрессионисты пишут зримое, Гоген, сознательно или нет, пытается писать то, что находится за пределами зримого, то, что зримое в какой-то мере отражает. Эта обнаженная настолько выделялась на фоне других произведений самого Гогена и его товарищей, что на шестой выставке импрессионистов в апреле 1881 года в доме номер 35 по Бульвару Капуцинок, где висела эта картина, она надолго приковала к себе внимание писателя-натуралиста Гюисманса. “В прошлом году, – писал Гюисманс, – господин Гоген выставил… серию пейзажей – этакий разжиженный, неокрепший Писсарро. В этом году г-н Гоген представил произведение воистину самостоятельное, полотно, которое свидетельствует о неоспоримом темпераменте современного художника.
Картина называется “Этюд обнаженной натуры”. Осмелюсь утверждать, что ни у одного из современных художников, работавших над обнаженной натурой, с такой силой не звучала правда жизни… Эта плоть вопиет. Нет, это не та ровная, гладкая кожа, без пупырышков, пятнышек и пор, та кожа, которую все художники окунают в чан с розовой водицей и потом проглаживают горячим утюгом.
Это красная от крови эпидерма, под которой трепещут нервные волокна. И вообще, сколько правды в каждой частице этого тела – в толстоватом животе, свисающем на ляжки, в морщинах под отвислой грудью, обведенной бистром, в узловатых коленных суставах, в костлявых запястьях!.. За долгие годы г-н Гоген первый попытался изобразить современную женщину…
Ему это полностью удалось, и он создал бесстрашную, правдивую картину”.
После чего Гюисманс бегло упомянул семь остальных картин, деревянную “готически современную” статуэтку и медальон из крашеного гипса, которыми Гоген был представлен на выставке. “Но в пейзажах индивидуальность г-на Гогена пока еще с трудом вырывается из объятий его наставника г-на Писсарро”, – писал Гюисманс с легким презрением. Похвалы Гюисманса избавили Гогена от сомнений: он художник, настоящий художник, а не любитель. Но эти похвалы должны были и смутить его. Гюисманс в общем-то хвалил его за реализм, а Гоген, безусловно, испытывал по отношению к реализму то же инстинктивное сомнение, что и по отношению к импрессионизму.
По сути, импрессионизм был наследником реализма. В обоих случаях речь шла о том, чтобы изображать “видимые предметы”, правда, различными средствами.
Гораздо позже, когда Гогену станет ясен смысл его собственных исканий и он поймет, к чему они ведут, он не случайно скажет об импрессионистах, что они вели свои поиски “вокруг видимого глазу, а не в таинственном центре мысли”. Обнаженная, восхитившая Гюисманса, с ее тяжелым, непривлекательным телом, с ее выражением печали вовсе не была героиней натуралистического “среза жизни”. Она была вестницей внутреннего мира Гогена, того неведомого мира, первым неожиданным проявлением которого и было это полотно…”
(1 votes, average: 5.00 out of 5)