Еще менее традиционно “Распятие” Боттичелли, не напрасно названное “мистическим”. В отличие от ведущей идеи “Рождества” – “Флоренция должна быть спасена” – в “Мистическом распятии” преобладает мотив наказания Италии, Флоренции, мира за всю совокупность, за неизмеримую бездну их грехов. В мучительном сознании всеобщей вины, часть которой лежит и на нем, живописец сливает себя со своим городом в единой покаянной молитве распятому богу, словно порожденной горькой справедливостью савонароловской догадки: “Если бы теперь Христос явился вторично, он был бы распят опять”.
В картине вокруг огромного креста с распятым – как единственного и непреложного центра – сгущающийся в небе мрак почти сливается с чернотою земли, которая загорается под факелами, бросаемыми на нее дьявольской силой. Обстановка предвещает близость неумолимого последнего суда.
Единственный спасительный образ Саваофа в кругу заменяет отсутствующие изображения апокалипсических зверей, означающих четыре свершившихся земных царства, которых по прошествии их “истории больше не будет”.
Но для художника реальностью здесь является не столько таинственное откровение Апокалипсиса, сколько страшное “Царство Зверя”, которое еще отсчитывает неумолимый бег времени. С одним из апокалипсических зверей имеет сходство довольно, впрочем, жалкое животное, которое подвергает наказанию стройный величественный ангел, изяществом своим напоминающий лучшие времена боттичеллевской живописи.
При более пристальном разглядывании непонятный зверек оказывается подобием Марцокко – общеизвестного льва св. Марка, бывшего одним из символических покровителей Флоренции. Его ничтожные размеры и еще более жалкое положение свидетельствуют о строжайшем осуждении автором города, казнившего своего пророка.
Не зря композиция своею сознательной “наивностью” приближается к многочисленным анонимным гравюрам с изображением видений Савонаролы. Впервые у Боттичелли мистический экстаз становится непосредственным предметом изображения, однако этот экстаз пронизан болью души и неутолимой человечностью.
Крест Спасителя мира объединяет собою все – верх и низ, небо и ад, хорошую и дурную стороны мистического видения. В своем движении, страдальческом, но почти царственном, распятый бог выглядит живым и сознающим. Никогда еще Иисус Боттичелли не был так величествен, как этот казненный, раскинутыми руками своими как бы обнимающий небо. Удивительным образом сочетая в себе истерзанность Христа миланской “Пьета” с мужественной мощью богочеловека мюнхенской, он кажется исполином, осеняющим всю землю, хотя лишь немного превышает масштабом маленькую женщину у его ног.
Неудивительно, что под его сенью происходят апокалипсические чудеса, сотрясающие всю Италию, весь универсум, перед грозным значением которых Флоренция Сандро – только песчинка мироздания.
Тем более песчинкой, брошенной на произвол разъяренных стихий, должна ощущать себя поверженная Магдалина, которая, не дерзая припасть к пронзенным стопам Спасителя, самозабвенно прильнула к изножию его креста – памятника позора, ставшего символом славы. Если распятый Христос исчерпывающе выражает для Боттичелли неисповедимое начало божественного величия, то его Магдалина – все бесконечно трогательное, человеческое.
Словно через весь мировой пожар тянется героиня к единственному источнику божественной справедливости. Но во “много любившей” и многим провинившейся душе, как позднее в Еве Микеланджело, “страх возмездия явно превозмогает надежду на милосердие”. Ныне Сандро не ищет гармонии Флор и Венер для своей героини, которой куда больше пристала надломная выразительность диссонирующего “сдвига”, придающего всему действу оттенок невыразимой тревоги.
Через динамику страстно устремленного движения Магдалины воспринимается весь необычный мир катастрофического видения в “Мистическом распятии”.
Так возникает в противовес затемненной земле лучезарное явление залитого солнцем волшебного города. И то и другое – два лика единой Флоренции. Сияющий вертоград слева в вольном переложении, свойственном Боттичелли, отражает не букву, но дух Откровения Иоанна Богослова о “новом небе и новой земле, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали”. Но именно “прежняя” земля для Сандро – дорогое ему настоящее.
Оскверненное многими падениями, но любимое вопреки всему.
Страшась фатальных предзнаменований, он меньше всего скорбел о себе, но тосковал о судьбе своего города и Италии и стремился защитить их на свой лад – мучительно диссонансными художественными средствами.
Сказочное сияние безгрешного вертограда среди боли и скорби “Распятия” и страстное заклинание о почти невозможной победе, вдохновившее “Рождество”, – последние отблески света в сгущающемся мраке последних все более темных и бесславных лет простой и таинственной жизни некогда знаменитого живописца Сандро Боттичелли.
(2 votes, average: 2.50 out of 5)